Доктор Амеке составил книгу под заглавием «Возникновение гомеопатии и борьба против её распространения». Эта книга переведена на русский язык и печаталась в Петербургском Гомеопатическом Вестнике 1787—88 гг. Я буду ею руководствоваться в настоящей моей беседе.

Состояние химии, как науки, во время появления Ганемана было весьма несовершенное. Нейман (Neumann), профессор химии при Берлинской академии, в своем сочинении о медицинской химии пишет в 1756 году: «земля есть первый основной принцип, из которого произошло и было произведено все на свете. Вода есть ничто иное, как прозрачная земля, называемая льдом».

Сталь назвал принцип горения «флогистоном». Без ничего — ничего не может гореть на свете. Сера состояла из серной кислоты и флогистона, фосфор — из фосфорной кислоты и флогистона. Сочинение Неймана пользовалось большим уважением. Хотя во времена Ганемана часто еще называют Неймана авторитетом, тем не менее были уже сделаны некоторые успехи; впрочем, в 1783 году, Дальберг (Dahlberg), президент академии в Эрфурте, находил еще нужным производить точные опыты, превращается ли вода в землю. В 1787 году Морво( Morveau) говорить о световой материи и о «светящейся материи» в фосфоре. В 1790 г. Веструмб открыл, что фосфорная кислота есть конечный результат разложения растительных кислот, и предложил вопрос: «не скрыта ли фосфорная кислота в селитряной?» В это же время профессор Винтерль (Winterl) обнародовал исследования, на основании которых медь состоит из никеля, графита, кремнезема и одного вещества, выделяющегося при кипячении. Он же превратил соляную кислоту в селитряную. Великому Лавоазье было предназначено положить конец этому блужданию, что не обошлось без сильнейшего противодействия и долгого сопротивления приверженцев флогистона.

Ганеман выступил химиком, не обучившись более других врачей этой науке и не бывши ассистентом в какой-нибудь лаборатории. Он был самоучка. В 1784 году он перевел сочинение Демаши (Demachy) «Искусство приготовлять химические продукты фабричным способом», два тома. Демаши был одним из первых химиков того времени и член Парижской и Берлинской академий. Свойства химических тел и сведения об их составных частях были еще во многих отношениях недостаточно известны, что явствует из этого сочинения. В своих примечаниях Ганеман обнаруживает изумительные познания во всех вопросах, имеющих какую-нибудь связь с содержанием книги. Знание его литературы по всем предметам всеобъемлющее. Весьма многочисленны также и примечания, в которых Ганеман исправляете погрешности и ошибки. Здесь не место входить в подробный разбор медицинского отдела сочинения, составленного одинаково превосходно. Вслед затем Ганеман стал работать в химических анализах Крелля. Крелль был профессором «лекарственной науки и мирской учености» в Брауншвейгском университете. Его «Анналы» имеют выдающееся значение для истории химии. Начиная с 1784 года они выходили ежемесячно и были первым периодическим химическим журналом. Сотрудниками состояли первые химики и естествоиспытатели, как Шееле, Бергман, Гмелин, Грен, Клапрот, А. Гумбольдт. Ганеман напечатал в этих «Анналах» ряд интересных исследований и открытий. Быстрое приготовление уксуса посредством пропускания винного спирта через буковые опилки было, как известно, изобретено в 1833 году. Ганеман открыл еще в 1788 году, что находящийся в воздухе кислород производит это превращение и что последнее может быть ускорено через повторное соприкосновение винного спирта с кислородом. Вскоре после того он напечатал наблюдение о действии адского камня, как противогнилостного средства. Он нашел, что в растворе 1:1000 адский камень производит хорошее действие при гнилостных язвах, и даже указывал на то, что в растворе 1:100000 он заметил противогнилостные свойства. Составив еще массу самых научных и драгоценных книг, где выяснились замечательные открытия Ганемана, он издал в 1793—99 годах «Аптекарский словарь», о котором было сказано в рецензии «Медицинской Газеты»: «в нем находится много новых мыслей, много указаний и много немаловажных улучшений».

Для того чтобы судить о врачебной деятельности Генемана, необходимо сделать несколько больший обзор относительно состояния врачебного искусства во время его выступления. Так например, Гофман (1721—1807) нашел, что наибольшее количество болезней происходит от соков, которые удалялись из тела или испарялись «антисептическими» или «подслащивающими» средствами. Штолль (1742—1788) считал, что наибольшее число болезней происходить от гастрических нечистот, в особенности от желчи. Удаление этой материи посредством введения рвотных и слабительных средств было первым способом лечения. Если не доставало очевидных признаков желчи в испражнениях, в наружном виде, во вкусе больного, то существовала скрытая желчь. По свидетельству Геквера, учение это считалось одним из самых блестящих, и врачи всей Европы стекались в Вену для того, чтобы изучить «счастливую методу Штолля». Кэмпф (1726—1787) доказал, что наибольшее количество болезней гнездится в нижней части живота, и потому находил нужным без вреда для здоровья ежедневно употреблять 2—3 промывательных в течение нескольких лет. Кэмпф нашел много приверженцев среди врачей, которые рукоплескали ему и благодарили его за его изобретение. Сгущения, завалы, запоры во всевозможных органах — составляли одну из главных причин многих болезней, так что много лет спустя один гомеопат имел основание написать следующее: «завалами, сгущениями, и застоями объясняется, почему мы из десяти рецептов видим на девяти александрийский лист, винный спирт, львиный зуб, ревень, нашатырь, пырей, ртуть и сурьму, ибо эти средства попали в подозрение, что они, на подобие щетки, песка, метлы и веника, освобождают трубки и каналы человеческого тела от его нечистот. Румянен ли больной или бледен, толст или худ, чахоточен или одержим водянкою, страдает ли он отсутствием аппетита или волчьим голодом, поносом или запором, — это все равно, — у него сгущения и завалы, и он должен потеть и его должно слабить; он должен сморкаться и рвать, терять кровь и слюноточить. Высокоуважаемый писатель Шейдемантель приводит в пример, что один студент был избавлен от меланхолии тем, что во время морского путешествия он сильно испугался от столкновения двух кораблей, и дает следующее объяснение: «может быть у сего меланхолического студента были запоры во внутренностях нижней полости живота, которые разрешились, когда корабль столкнулся с другим и произвел очень сильное потрясете в этом студенте».

В конце девятидесятых годов начала кроме того распространяться система шотландца Джона Брауна (John Brown, 1736—1788), поднявшего врачебное искусство, по его собственному мнению, до степени настоящей науки. Каждый человек, как он полагал, обладает большею или меньшею степенью возбудительности. Здоровье зиждется на правильной степени возбуждения. Болезнь происходить или от избытка возбуждения (стения), или от недостатка (астения). Задача врача состояла попросту в том, чтобы умерять слишком сильное и укреплять слишком слабое возбуждение.

Было бы чрезвычайно скучно слушать моим собеседникам и мне излишним трудом перечислять все фантастические врачебные системы того времени, которые проводились в жизнь. Невольно, однако, следует из всего этого вопрос: каким образом учился Ганеман врачебному искусству? Нельзя доказать, чтобы какой-нибудь врач имел на него особое влияние. Первое более обширное медицинское сочинение Ганемана вышло в 1784 году: «Руководство основательно излечивать старые недуги и гнилые язвы» и проч. Здесь преимущественно идет речь о старых язвах на ногах и о фистулах. «Большая часть врачей — говорит Ганеман в предисловии — нисколько об этом не заботится и предоставляет это цирюльнику, пастуху и палачу и притом, наверное, более вследствие незнания, чем вследствие отвращения». Вера в авторитеты, по-видимому, не коснулась Ганемана. Он пишет: «честолюбие мне не препятствует сознаться, что в большинстве случаев ветеринары были счастливее, то есть искуснее в лечении старых ран, чем самый методичный профессор и член всех академий. Пусть не кричат, что это просто эмпиризм; я желал бы обладать их ремесленными приемами, основанными на опыте, который, конечно, часто приобретается ими при пользовании животных и который я охотно обменял бы на разные медицинские фолианты, если бы их можно было за это купить». Ганеман уже в то время сожалел о недостатке принципа для нахождения врачебных сил. «Но верно только то, и это должно было бы вызвать нашу скромность, что почти все наши знания о врачебных силах, как простых и естественных, так и искусственных продуктов, в большинстве случаев, ведут свое происхождение от грубого и автоматического применения их простым человеком и что основательный врач часто извлекает последствия из действия так называемых домашних средств, которые для него бесценны и значение которых низводит его к истинной природе, к вящему ликованию его больных». На страниц. 143 и 180 он рассказывает о мероприятиях пастухов и шарлатанов, которые были вполне разумны и сопровождались хорошими результатами. При изучении этого сочинения во многих местах видна самостоятельность Ганемана во врачебном мышлении; он настаивал на принятие в соображение гигиены. Слово «гигиена» в нынешнем её значении и не встречалось еще тогда; ухода за здоровым не существовало. Диету Ганеман предписывает совершенно точно и аллопатия заимствовала от него эти правила. В лечении язв Ганеман доказывает, что он выдавался также как хирург (выскабливал кость) и был головою выше массы своих современников. Не стоит перечислять отзывов об этой книге Ганемана, но ее расхвалили как только возможно.

Приемы и способы, которые прежде использовали на душевнобольных, известны. К возбужденным и строптивым больным врачи относились как к диким зверям; в них хотели возбудить боязнь, страх, ужас. Телесные наказания, лечения рвотою были обыденным явлением; беснующихся прикрепляли ремнями к горизонтальной доске, которая вращалась с большою скоростью, и т. д. Основная точка зрения Ганемана в душевных болезнях была следующая: «я никогда не позволю наказывать сумасшедшего ударами и другими болезненными телесными наказаниями, так как за неумышленность наказания не существует и потому, что эти больные заслуживают только сожаления и от такого сурового обращения становятся постоянно хуже и вряд ли когда ни будь исправляются». Таким образом, он пользовал и вылечил в 1792 г. известного писателя Клоккенбринга. И тут, следовательно, Ганеман шел впереди. При лечении тифозной лихорадки Ганеман в 1790 году (т. е. за 30—40 лет ранее других) предписывал прохладительные средства, слабительные соли, водянистые напитки; относительно кровопускания писал, что это яд; рвотные средства и нарывные пластыри — вредны. «Хинная корка и крепкое вино в большом количестве почти всегда оказывали благотворное действие, если я во время был позван к больному». Кроме телесного и душевного покоя он советует как можно чаще освежать воздух. Ганеман был первым, который узнал о чесоточном клеще. Многие лекарства, целительная сила которых мало или не вполне была известна, он научился применять правильно и точнее определять круг их действий, что ему было скорее возможно, чем всякому другому, при его простых действиях у постели больного и тщательных наблюдениях. Что касается репутации Ганемана, как практикующего врача, то за недостатком места, я приведу только один (а их множество!) отзыв Медико-хирургической газеты (1799 г. II. 411): «Ганеман, как практикующий врач приобрел себе имя в Германии».

Уже в 1786 году он презрительно говорил «о молодых докторах». В 1786 г. в своей книге о мышьяке он восстает против тогдашнего жалкого состояния врачебного искусства, против дрянных врачей — самого страшного источника смерти», которые, между прочим, посыпали язвы порошком из чистого мышьяка, причиняя этим смерть больным и прочее. В 1791 году ему пришлось переводить у Монро, что шпанские Мушки разлагают болезненные соки. Ганеман замечает при этом (II. 248): «это обычное заблуждение, что нарывы, происходящее от нарывных средств, вытягивают только дурные соки. Если общая масса соков в своем кругообращении, вообще говоря, состоит из однородной смеси, и если выдыхающие отверстия кровеносных сосудов не испаряют, при прочих одинаковых обстоятельствах, весьма разнородную испаряющуюся материю, то ни один разумный физиолог не поймет, как может нарывное средство предпочтительно собирать и вытягивать к месту своего применения лишь одни вредные части соков. И действительно, пузырь под пластырем переполнен лишь частью общей сукровицы, которая набралась бы и в выпущенной из жилы крови. Но, по заблуждению этих близоруких людей, и кровопускания вытягивают лишь дурную кровь, а продолжительные слабительные средства выгоняют лишь дурные соки! Я прихожу в ужас от того вреда, который причиняют такие общепринятые глупости».

В 1790 году он сильно выступает против тогдашних преподавателей врачебного искусства. Для отыскания истины в путанице наблюдений и опытов, он очень скоро пошел по тому пути, по которому шли все великие врачи. Он назначал «простые предписания» в противоположность своим товарищам, которые лечили «смесями». В 1797 году Ганеман называет «простоту — высшим законом врача», а далее говорит: «как близок был великий Гиппократ к цели философского камня мудрых врачей — к простоте и более чем через 2000 лет после него мы не были в состоянии хотя бы на шаг приблизиться к этой цели и даже отстоим от неё немного далее!

«...Является вопрос: хорошо ли смешивать в одном рецепте различные лекарства, прописывать одновременно или непосредственно одно за другим ванны, промывательные, кровопускание, банки, компрессы и втирания, если желают поднять врачебное искусство на его высшую точку — лечить успешно и знать в каждом случае наверно, что произвели врачебные средства...»

«...Человеческий ум никогда не обнимает более одного предмета зараз и почти никогда не в состоянии произвести распределение двух сил, одновременно действующих на, один предмет, пропорционально их причинам; как же может он довести врачебную науку до большей достоверности, если он, по видимому, как бы нарочно, стремится к тому, чтобы заставить массу разнородных сил сразу действовать на болезненные состояния тела, причем он часто не знает определенно последних, равно как и первых в отдельности, не говоря уже о соединениях. Кто нам скажет, не действует ли вспомогательное или исправляющее средство в многосложном рецепте как основание, и не придает ли форму-дающее средство всей смеси другого направления? Если главное средство есть настоящее, нуждается ли оно еще во вспомогательном средстве? Не появляются ли большие сомнения в его соответствии, если оно требует еще исправительного средства? Или не требуется ли еще направляющие средства? Я осмеливаюсь утверждать, что всякая пара смешанных двух лекарств почти никогда не обнаруживает действия каждого из составных средств порознь на человеческий организм, но проявляет почти всегда различное, среднее, нейтральное действие, если мне позволено будет употребить выражение, относящееся до химических соединений. Чем сложнее наши рецепты, тем темнее становится во врачебном искусстве. Как же нам жаловаться на то, что наше искусство темно и запутано, когда мы сами его затемняем и запутываем? И я когда-то чах от этой лихорадки; школа меня заразила».

«Гиппократ выбирал из одного рода болезней самые простые; эти он в точности наблюдал, эти он подробно описывал. В этих простейших болезнях он давал отдельные, простые средства из малого, возможного в то время запаса. Этим способом возможно было видеть то, что он видел, делать то, что он делал. Ведь не будет же, надеюсь, противно приличию обращаться с болезнями так просто, как это делал этот действительно великий муж? Кто увидит, что сегодня я даю другое лекарство, чем давал вчера, а завтра снова другое, тот, конечно, заметит, что я колеблюсь в способе лечения; если же увидят, что я смешиваю друг с другом в одном и том же рецепте два, три предмета, то пусть смело скажут: «этот человек в беде, он сам хорошенько не знает, чего он хочет; он спотыкается. Если б он знал, что одно средство есть настоящее, то он бы не прибавлял другого, а тем более третьего!» Чтобы я на это возразил? Прикрыл бы рот рукою! Если меня спросят, какой характер действия хинной корки во всех нам известных болезнях, то я сознаюсь, что мне об этом мало известно, несмотря на то, что я часто и много давал ее при себе и без примеси. Если же меня спросят, что сделает хина в смеси с селитрой или еще с третьим каким-нибудь телом, то я сознаюсь в полном моем незнании и упаду на колени, как перед божеством, перед тем, кто мне это разгадает», и т. д.

Можно было бы еще очень много сказать об его нападках на многосмешение средств в рецепте. Никто, ни один врач не проповедовал этой важной истины с такою энергиею и искренностью убеждения, как Ганеман.

В начале 1792 года неожиданно умер австрийский император Леопольд II, который заболел воспалением подреберной плевы и скончался от четырех кровопусканий, когда врачи заявили, что он вне опасности. Тогда Ганеман выступил обвинителем и пригласил печатно докторов оправдать себя.

В 1805 году Ганеман делает следующее заявление: «Если исключить то, что сделали несколько выдающихся мужей, Гезнер, Штерк, Келлен, Александр Косте и Виллемет, тем, что применяли в известных болезнях или испытывали на здоровом организме простые лекарства, одни без примеси, то все остальное, исходящее от врачей, есть исключительно только одно личное мнение, заблуждение и обман».

Во времена Ганемана все это было делом неслыханным или «наглостью», как уверяли аллопаты. Со времени Парацельса ни один врач не осмеливался доказывать с такою прямотою и таким мужеством всю негодность образа действий тогдашних врачей. «Надо же когда-нибудь громко и публично высказать это — писал он в 1808 году — и да будет заявлено открыто и во всеуслышание: наша лечебная наука нуждается в коренном преобразовании с головы до ног... Ни одна наука, ни одно искусство, даже ни одно ремесло не ушло так мало вперед со своими веком и ни одна наука не закоснела настолько в своем прежнем несовершенстве, как врачебная наука. Следовали то одной, то другой методе, то одному, то другому учению, и если новейшее казалось непригодным, возвращались к старому, уже прежде заброшенному. Лечили всегда не на основании выработанных правил, а по личным взглядам, из коих каждый был тем хитрее и ученее, чем менее он был пригоден, так что мы ныне дошли до того, что хотя имеем злосчастную возможность безнадежно выбирать себе один из методов, которые почти все одинаково бессильны, но не имеем никакого определенного руководства для своих действий, никаких твердых правил лечения, которые были бы признаны наилучшими. Каждый поступает так, как преподает его школа и как указывает ему воображение, и каждый находит в неисчислимом запасе разных мнений — представителей, на которых он может сослаться».

Но пойдемте далее по историческому пути гомеопатии. Как известно (и это не подлежит сомнению), испытания лекарств производились на здоровом теле. «Но, — говорить Ганеман, — со времен Диоскорида во всех фармакологиях, вплоть до новейших сочинений этого рода, почти ничего не говорится об отдельных лекарствах, о том, каково их специальное, существенное действие, и кроме указаний на предлагаемую пользу их против того или другого патологического названия болезни упомянуто лишь: содействуют ли они отделению мочи, испарине, выхаркиванию мокроты или месячному очищению, и особливо производят ли они очищение желудка» и т. д.

Ганеман первый обратил это испытание в метод. Уже в 1790 году он делал опыты с лекарствами на своем собственном теле. В 1796 году он пишет в журнале Гуфеланда, что отыскивание специфических средств есть самая желательная и похвальная задача, но жалуется на полный недостаток каких-либо данных для их нахождения. «Нам остается только одно — испытать лекарства, подлежащие исследованию, на собственном теле. Эту необходимость сознавали во все времена, но обыкновенно вступали на ложный путь, применяя их - лишь эмпирически и наугад - прямо к болезням». Таким путем, разъясняет он далее, особенно при многосоставных смесях, не могло быть собрано много достоверных указаний опыта.

«Истинный врач, которому дорого усовершенствование его искусства, должен руководствоваться относительно лекарства лишь двумя данными:

«Во первых, какое действие производит каждое из лекарств само по себе, в том и другом приеме, на здоровое человеческое тело», и

«Во вторых, чему научают нас наблюдения над его действием при той или другой простой и сложной болезни».

Стремления Ганемана были направлены к тому, чтобы положить основание физиологической фармакологии. Первая его попытка в этом отношении была сделана в 1805 году и он говорить в своей «Опытной Медицине»:

«Вещества, называемый лекарствами, суть противоестественные возбуждения, способные лишь видоизменять наше здоровое тело. нарушать жизнь и отправления органов и производить неприятные ощущения, одним словом, делать здорового больным».

«Нет лекарства, которое не имело бы такого влияния, а если оно не имеет его, оно не есть лечебное средство, без всякого исключения».

Для выяснения гомеопатического принципа следует вернуться к 1790 году, когда Ганеман переводил «Materia medica», Куллена (Cullena). Последний утверждал, что хина целебна при перемежающейся лихорадке, потому что она действует укрепляющим образом на желудок. Ганеман в примечании отверг это объяснение и прибавил: «надо принять в соображение, что вещества, которые вызывают известное подобие лихорадки (очень крепкий кофе, перец, арника, игнация, мышьяк) унимают типичную перемежающуюся лихорадку. Я ради опыта принимал несколько дней, по два раза в день, каждый раз по 15 грамм хорошей хины; сначала у меня холодели ноги, концы пальцев и т. д. Я делался слабым и сонным, затем у меня начинало биться сердце, пульс делался твердым и скорым; появлялось невыносимое чувство беспокойства, дрожь (но без озноба), расслабление во всех членах, потом стук в голове, краснота щек, жажда — одним словом, один за другим все обычные у меня симптомы перемежающейся лихорадки, но без настоящего лихорадочного озноба. Этот пароксизм продолжался каждый раз по 2, по 3 часа и возобновлялся, когда я повторял прием хины, но не иначе. Я прекратил лекарство и выздоровел».

О Simile, как целебном правиле вообще, он упоминает в первый раз в 1796 году в известной статье, помещенной в журнале Гуфеланда. Ганеман рассматривает в ней лекарства, действующие согласно принципу аллопатическому — contraria contrariis, например: слабительные против запора, кровопускания, холод и селитра против воспалений, щелочи против кислот в желудке, опиум против невралгий. В иронических болезнях способ лечения согласно contraria contrariis, по мнению Ганемана, непригоден и опасно лечить запор — слабительными средствами, приливы крови — кровопусканием, кислую отрыжку — щелочами и хронические боли — опиумом. «И если бы — говорит он — даже большая часть моих современников врачей еще придерживалась этого метода, я все же не побоюсь назвать его паллиативным, вредным и пагубным.

«Это неверный, ложный путь, идущий через темный лес и прекращающийся на краю пропасти.»

«Всякое сильнодействующее лекарственное средство возбуждает в человеческом теле известный род особой болезни, тем более своеобразной, особенной и интенсивной, чем сильнее действует лекарство».

«Подражайте природе, которая иногда излечивает одну хроническую болезнь посредством другой, присоединяющейся к первой, и применяйте в болезни то лекарственное средство, которое способно вызвать другую, по возможности сходную, искусственную болезнь, и первая будет излечена; similia similibus».

Пояснение его принципа посредством примеров проводится •через целую массу лекарственных средств.

Теперь нам надо познакомиться со взглядом Ганемана на болезнь и на исследование больных. Уже в 1786 году он порицает лечение отдельных явлений болезни вместо её самой или «заглаживание симптомов», как он называл это.

«Ведь для составления рецепта по всем правилам искусства — пишет он — нужно иметь в виду весьма многие ученые соображения. Нужно удовлетворить тому и другому показанию, противодействовать 3-им, 4-им и более симптомам посредством стольких же различных средств. Обдумайте, сколько средств нужно тут искусно нагромоздить, чтобы сразу повести нападение на все пункты. Против позыва к рвоте — одно, против поноса — другое, против лихорадки по вечерам и ночного пота — опять иное, и больной так слаб, что нужны при этом и укрепляющие средства и даже несколько различных, чтобы то, чего одно (нам неизвестное) не сделает, совершило бы другое».

«А что было бы, если бы все симптомы происходили, как это почти всегда бывает, от одной причины, и существовало бы одно лекарственное вещество, которое удовлетворяло бы всем этим симптомам?» Но для составления правильной картины болезни он требовал подробного исследования больного и всех болезненных явлений, а затем, там где это возможно, исследование предрасполагающих причин её возникновения, для того чтобы, рядом с лекарственным лечением, быть в состоянии удалять и последние и предупреждать возвраты посредством улучшения образа жизни.

Исследования болезней производились Ганеманом с большою тщательностью, так как он с течением времени все более проникался убеждением, что каждая болезнь имеет индивидуально-своеобразный характер. «Я сожалею, — пишет он в 1800 году, — что не различают многих родов водянки и толкуют все об одной водяной болезни. Разделения её на лейкофлегматическую и воспалительную еще весьма недостаточно, так же мало, как и разделения умопомешательств на манию и меланхолию. Что бы мы сказали о ботанике, который не знал бы другой разновидности в растениях, как различие деревьев от трав».

В 1805 г. в «Опытной медицине» Ганеман утверждает: «за исключением немногих своеобразных болезней, все остальные разнородны и неисчислимы и на столь различны, что каждая из них встречается в мире почти только один раз, и каждый болезненный случай должен быть рассматриваем (и пользуем), как особая индивидуальная болезнь, которая еще никогда не случалась в том виде, как в этот раз, на данном лице и при этих именно обстоятельствах». Ганеман желал даже уничтожения отмены самих названий болезней; подобное увлечение понятно, вследствие неудовлетворительного состояния диагностики того времени, но суть подобного вывода указывает, насколько он видел вещи в истинном свете, но не мог еще окончательно их формулировать. Заслуга Ганемана та, что он настаивал на строжайшей индивидуализации, как необходимой задаче врача, и внушал это докторам с такою силою убеждения, как никто другой.

Приготовление лекарств Ганеманом окончательно его отделило от всех остальных врачей. Проследим и в этом ход его развития. В начале своей практики он естественно давал употребительные в то время приемы лекарств: так он советует в 1784 году для очищения крови принимать в день от 5—40 гран* (0,25—2,5 грамма) сырой сурьмы в порошке; затем листья и корни белладонны, обращенные в порошок, давать в размере 12—15 гран, через день. «Но, — прибавляет он, — после употребления этого сильного средства если хотят, чтобы оно действительно помогло, должно всегда являться некоторое головокружение» и т. д. В 1790 году он при «нервной» горячке дает хинную корку в количестве 1,5—2,5 унций в сутки, а затем делает перерыв и выжидает действия её. Словом, Ганеман первоначально вращался исключительно в пределах употребительной в то время дозологии и даже иногда переступал таковые. Бели поближе всмотреться во все его предписания лекарств, то замечаешь, независимо от благотворного стремления его к упрощенному образу действия, что он часто, особенно относительно сильно действующих средств, не давал тотчас в течении более продолжительного времени больших доз подряд, но, начиная с малого, увеличивать прием до определенного незначительного отравления, а затем переставал, чтобы выждать действие. В этих случаях прием повторялся не ранее полного окончания действия предыдущего. Тут видишь сознающего свою цель знатока лекарственных сил, усердного, тщательного наблюдателя, добросовестного врача. Этот образ действия был у него совершенно своеобразен и отличал его от всех его товарищей до и во время его появления. Хотя Ганеман, с одной стороны, был приверженцем энергичных мероприятий, но, с другой стороны, весьма скоро замечаешь, что он некоторые средства применял в малых приемах, и что число этих средств понемногу возрастало, причем он не возводил в течение первых годов незначительность приемов в общий принцип лечебной науки. Он пока только набирался опыта, собирал тщательно произведенные наблюдения. Так в 1799 году он держится того мнения, что Сабина в известных болезненных состояниях приносит большую пользу даже «в весьма малом приеме»; Hyoscyamus в количестве 1/60-1/30 грана; Страмония обыкновенно бывает достаточно 1/100, даже часто 1/1000 части грана сгущенного сока, когда он хорошего качества. Относительно Yeratrum album он говорит, что древние врачи совершали при помощи его замечательные исцеления, но что новейшие врачи опасаются этого средства, по причине его опасных побочных действий; истина, по мнению его, находится посередине, в том смысле, что это лекарство в приемах в 1000 раз меньших, употреблявшихся древними, есть одно из самых драгоценных лечебных средств и т. д.

С течением времени все более возрастало число лекарств. испробованных до границ их действия, и выводы из усердных и осторожных исследований все более приводили Ганемана к убеждению в том, что величина приемов, считавшаяся дотоле за норму, не может служить руководством. Ни одна летопись не повествует, ни одно сочинение не доказывает нам, чтобы когда-либо какой-нибудь врач со столь усердным старанием трудился над верною постановкою учения о дозах, как мы видим это у проницательного, неустанно размышляющего Ганемана.

По собственным его словам, он заметил, что лекарства, избранные по его принципу и находящиеся таким образом в специфическом соотношении к больным частям, именно поэтому имели свойство особенно влиять на таковые, и даже кое-где в таком малом размере производили еще более сильное действие, чем это казалось ему полезным. Поэтому он пошел еще далее по пути уменьшения лекарственного приема. Приготовленные его способом лекарства он применял не в тех же видах, как другие врачи. Он не рекомендовал такого способа приготовления для вызывания рвоты или послабления, а также и относительно наркотических средств; он также не хотел этим «очищать кровь от острот» или «связывать кислород, преобладающий в воспалительной крови». Он не имел намерения «остановить мокроту», «прекращать запор», «размягчать затвердения» или даже уничтожать таким образом паразитов, — он нашел, что для лекарств, избранных по его методу и следовательно не имеющих назначения производить переворота в организме, подобный способ приготовления действовал успешно на ход лечения. Первоначально он сам более всех был поражен изумлением от этого открытия, которое он неоднократно называл «неслыханным» и «невероятным». В своей «Опытной медицине» он в 1805 году заявляет: «но насколько в болезни возрастает чувствительность тела по отношению к лекарствам, об этом имеет понятие лишь тщательный наблюдатель. Она превышает всякую вероятность, когда болезнь достигла высокой степени... С другой стороны, столь же верно, как и достойно удивления, что даже самые сильные люди, одержимые хроническими недугами, не взирая на их телесную силу вообще..., все же, как только им дано будет лекарственное средство, положительно полезное против их хронической болезни, испытывают от наивозможно-малого приема столь же полное действие, как и грудные младенцы».

Геккер (Hecker) в 1796 г., а также и другие упрекали Ганемана в том, будто он рекомендует в качестве лекарств опасные яды, введенные Штёрком наркотические средства, и поэтому предостерегали от него. На это Ганеман пишет в журнале Гуфеланда в 1806 г.: «разве природа поставила нам правилом считать скрупул* или гран за самый малый подходящий прием всех, даже самых сильных, лекарств? Не дала ли нам она в руки знания и средства, чтобы распределять более сильные и самые сильные вещества на меньшие и самые малые приемы, а эти делить еще на десятые, более уже сильные, на сотые и тысячные, а самые сильные на миллионные, биллионные и т. д. части грана? То обстоятельство, что лекарства только при разном весе становятся подходящими лечебными средствами для человеческого тела, не может, полагаю, служить для умного человека основанием обзывать вульгарным именем «ядов» более сильные лекарства, т. е. те, которые пригодны только в меньших приемах и таким образом попирать ногами как раз необходимейшие во многих самых трудных случаях лечебные средства, величайшие дары Божии...»

Примечание: В России до введения метрических мер в аптекарском деле применялась нюрнбергская система весов. Основная единица — аптекарский фунт. В фунте 12 унций, в 1 унции 8 драхм, в 1 драхме 3 скрупула, в 1 скрупуле 20 гранов. 1 русский аптекарский фунт — 358,323 грамма. Соответственно 1 унция — 29,860 г, 1 драхма — 3,732 г, 1 скрупул — 1,244 г, 1 гран — 62,2 мг.

Далее, Ганеман нашел, что лекарственная сила не находится в пропорции к количеству, что, стало быть, двойное или тройное количество не обнаруживает двойного или тройного действия; уменьшение действия лекарства не шло соразмерно уменьшению содержания вещества. Более того: он нашел, что посредством его способа приготовления целебные качества многих лекарств, вместо того чтобы уменьшаться, напротив развивались, что приготовленные таким образом лечебные средства обнаруживали действие, которого нельзя достигнуть необработанными веществами. Затем выяснился тот поразительный факт, что лекарственные вещества могли проходить через столько степеней приготовления, что ни физика, ни химия не были в состоянии открыть в них вещественного содержания, и все же в них заключалась большая целебная сила. Сильно ядовитые вещества могли быть превращаемы этим путем в благотворные, никогда не вредящие лечебные средства, а вещества легко разлагающиеся и поэтому делающиеся бессильными могли быть приводимы в такую форму, в которой они не были подвергнуты разложению и они оставались, или вернее только становились чрез это могущественными целебными орудиями в руках сведущего врача. Доктор Амеке прибавляет к этому: «это самое великое открытие Ганемана, одна из самых важных находок, которые когда-либо производил исследующий ум человека. Через это одно уже он сделался одним из величайших благодетелей человечества; и вследствие этого стал неминуем полный переворот в области внутренней медицины, который, несмотря на все препятствия, усердно противопоставленные университетскою медициною и её безусловными приверженцами, совершается все более и более ко благу страждущего человечества. Со временем, без сомнения, при помощи естественных наук найдено будет объяснение возможности действия таких лекарственных приготовлений».

Ганеман достаточно доказал, что он не пренебрегал ни физикою, ни химиею; в этом отношении он превосходил всех своих сотоварищей, так что было бы излишним приводить еще свидетельство Гуфеланда, считавшего его лучшим химиком из среды врачей того времени. Но важен вопрос: какого он был мнения о влиянии химии и физики на развитие медицины?

На это он отвечает не раз в журнале Гуфеланда и в Органоне следующим образом: «Один знаменитый преподаватель (Рейль) уверяет нас: «мы должны добираться до первоначального источника болезни — измененного смешения и формы материи». Но пусть эта фраза для мыслителя, знакомого как с естествознанием вообще, так и с. вероятным устройством нашего организма, будет a priori как нельзя более близка к истине; для практикующая врача она совершенно непригодна; ее нельзя применять для лечения отдельных болезней».

«Дело в том, что нужно исследовать, откуда было почерпнуто существовавшее до настоящего времени врачебное искусство, во всех его частях, исключительно ли из головы, самообмана и произвола, или же из природы».

«Если оно только продукт умозрительных лжемудрствований, самовольных узаконений, устаревших наблюдений и произвольных предположений, извлеченных из многоразлично понимаемых явлений, то оно есть и останется ничем, хотя бы оно существовало тысячелетия и было увешано привилегиями королей и императоров всего земная шара».

«Истинная медицина по своему существу есть чисто-опытная наука, а потому она может и должна придерживаться только одних фактов и входящих в круг её деятельности чувственных явлений, так как все предметы, которыми она занимается, явно и в достаточной степени даются её чувственному пониманию опытом; познание болезни, подлежащей излечению, и познание действия лекарств и способа применения изученных лекарственных свойств к изгнанию болезней, всему этому единственно и вполне достаточно научает опыт; её предметы могут быть извлечены только из чистых наблюдений и опытных фактов, и она не имеет права ни на один шаг выступать из круга чистых и внимательно изученных наблюдений и экспериментов, если не желает превратиться в ничтожный обман».

«До сих пор существовавшее искусство врачевания внутренних болезней, во всех своих частях, есть в высшей степени бессмысленное, нецелесообразное и совершенно ничтожное создание, несмотря на то, что, за неимением лучшего, оно в течение полторы тысячи лет имело миллионы приверженцев среди самых честных врачей».

«Один разум, сам по себе (a priori), ничего не может распознать, а также из себя самого развивать понимание сущности вещей, причины и действия; все его изречения о реальностях должны всегда основываться на восприятиях органов чувства, на фактах и наблюдениях, если он желает раскрыть истину. Если же он в своей деятельности удаляется хоть на один шаг от чувственного восприятия, то он находится уже в бесконечной области фантазии и произвольных предположений, матери пагубного заблуждения и безусловного ничтожества».

«Поэтому в здравых опытных науках, в физике, химии и врачебном искусстве, исключительно умозрительный рассудок не может иметь никакого голоса; действуя один и превращаясь именно вследствие этого в пустые предположения и фантазии, он порождает только странные гипотезы, которые в миллионах случаев являются самообманом и ложью и по своему существу не могут быть ничем другим и т. д.».

В заключение этого краткого обзора статьи доктора Амеке, необходимо познакомиться с биографией великого Ганемана. Он родился в 1755 году 10-го апреля в Мейссене, в королевстве Саксонском. Отец его был живописец по фарфору и требовал от сына изучения его ремесла, но нашлись благодетели, которые, заметя его стремление к обучению наукам, дали ему возможность получить образование. Окончив княжескую школу, он перешел в Лейпцигский университета, где терпел нужду и проживал уроками. По ходатайству одного врача в Мейссене, все профессора медицины освободили его от платы за слушание лекций, так что он получил возможность сберечь небольшую сумму денег. На эти деньги Ганеман после двухлетнего пребывания в Лейпциге, в 1777 г., отправился в Вену, чтобы изучить там «практическую врачебную науку», так как в Лейпциге и некоторых других университетских городах в то время клиник еще не было. Здесь он был ревностным учеником лейб-медика барона Кварина, который его очень ценил. Затем по совету Кварина губернатор Трансильвании пригласил Ганемана на очень почетных условиях отправиться с ним в Германштадт, в качестве домашнего врача и смотрителя его значительной библиотеки. Тут он особенно ревностно изучал химию и горное дело. После двухлетней практики в этом населенном городе он направился в Эрланген для получения докторской степени. Из Эрлангена Генеман возвратился на родину. В 1781 г. он получил место в физикате в Гоммерне, близ Магдебурга. В 1783 г. он женился и в следующем году переехал в Дрезден, где более года заведовал всеми городскими больницами. Чтобы быть ближе к источнику науки, он в 1789 г. переехал в Лейпциг. Ганеман всюду проявлял неутомимое литературное трудолюбие и слыл за ученого и очень искусного врача. До 1799 года он ездил все по разным городам и ученым и затем вернулся в Эйленбург, где имел столкновение с городским врачом из-за того, что сам приготовлял и отпускал лекарства, вследствие чего он снова пустился в путь и направился в Михерн, близь Лейпцига. В 1806 г. в Торгау он написал свой «Органон рационального врачебного искусства» и в 1811 г. направился в Лейпциг, чтобы занять кафедру при тамошнем университете и читать лекции о своем новом способе лечения. Здесь, при помощи своих учеников, он усердно занимался испытанием лекарства на собственном организме и дальнейшею выработкою своего учения. А между тем его прогрессивно увеличивавшаяся практика возбуждала все более зависть врачей, а собственное приготовление и отпуск лекарств вызывали опасение среди аптекарей. В 1819 году последние подали жалобу на то, что он сам отпускает лекарства. Напрасно Ганеман в своем в высшей степени дельном письменном оправдании объяснял, что его врачебная деятельность не подчинена существующим медицинским постановлениям, что его терапевтические орудия не могут быть подведены под понятие обыкновенных лекарств, подлежащих существующим узаконениям. Напрасно! Ганеману было запрещено приготовлять и отпускать лекарства, вследствие чего его врачебная деятельность в Лейпциге стала невозможною. Герцог Фридрих-Фердинанд в Ангальте предложил ему убежище в Кётене, с полною врачебною свободою. Таким образом весною 1821 года Ганеман отправился туда, в качестве гофрата и лейб-медика герцога. После вдовства, он женился в 1835 году вторично на француженке и переселился в Париж, где умер в 1843 году.

Бруннов так говорит о личности и характере Ганемана (Ein Blick auf Hahnemann. Leipzig 1844 г.):

«Ганеману было тогда 62 года. Серебристые кудри окаймляли высокое задумчивое чело, из-под которого сверкали умные, проницательные глаза. Все лицо имело спокойно-пытливое, величественное выражение; тонкий юмор лишь изредка сменял глубокую серьезность, свидетельствующую о перенесенных им страданиях и борьбе. Он держался прямо, имел твердую походку и был так ловок в своих движениях, как бы ему было 30 лет. Когда он выходил из дому, то надевал совершенно простой темный полукафтан, короткие панталоны и сапоги. У себя же он любил домашний пестрый халат, желтые туфли и черную бархатную ермолку. Он редко выпускал из рук длинную трубку, и это курение табаку было единственным отступлением от строгой диеты, которой он придерживался. Он пил воду, молоко и белое пиво и был в высшей степени умерен в пище. Такою же простотою, как одежда и пища, отличалась и вся его домашняя обстановка: вместо письменного стола у него был совершенно простой большой четырехугольный стол, на котором всегда лежало 3—4 огромных фолианта, куда он вносил истории болезней своих пациентов и в которых он имел обыкновение, во время расспросов, наводить усердный справки и делать письменные заметки; ибо исследование больного производилось им в высшей степени подробно и внимательно, по тому образцу, который он приводит в Органоне. Ганеман принял меня как нельзя более приветливо и мы с каждым днем все более и более сближались... Чувство уважения и благодарности одинаково сильно привязывали меня к нему, и я никогда не забуду добро, которое он мне сделал»...

«Дом Ганемана отличался очень своеобразною деятельностью. Члены семьи и академические слушатели жили и работали только одной идеей — гомеопатией, для которой каждый из них трудился, как умел. Четыре взрослые дочери помогали отцу в приготовлении лекарств и охотно принимали участие в испытаниях лекарственных веществ... Еще более деятельное участие принимали в этом преданные реформатору студенты, имена которых тщательно отмечались в отдельных наблюдениях «Чистого лекарствоведения» и сохранились еще и до сих пор».

«Пациенты восторженно превозносили великие успехи гомеопатии и делались апостолами распространения нового учения среди неверующих...»

«...Окончив дневную работу, Ганеман имел обыкновение отдыхать с 8—10 часов, беседуя в дружеском кругу. Тогда все друзья и ученики имели к нему доступ и за трубкою табаку и лейпцигским белым пивом чувствовали себя веселыми и довольными. Старый эскулап сидел среди внимавшего ему кружка, в своем покойном кресле, в вышеописанном домашнем одеянии, с длинною турецкою трубкою в руке и передавал то веселые, то серьезные рассказы из своей бурной жизни, распространяя вокруг себя густые облака дыма. Наряду с естественными науками и положение иноземных народов часто было предметом этих вечерних бесед. Ганеман имел особенное пристрастие к китайцам, а именно потому, что у них особенно строго соблюдалось беспрекословное повиновение и почтительность детей к родителям — обязанности, которыми в нашем цивилизованном европейском мире начинают все более и более пренебрегать. Действительно, семейство Ганемана было образцом древнегерманского воспитания детей, и дети по отношению к родителям проявляли не одно повиновение, но и самую искреннюю любовь».

«...От своих учеников Ганеман требовал не только умственного развития и прилежания, но и строгой нравственности. Мне известен один случай, когда он отказал от своего дома одному талантливому молодому медику, так как узнал, что последний находится в близких отношениях с одною хорошенькою особою легкого поведения».

«В религиозных вопросах Ганеман, принадлежавший к лютеранскому вероисповеданию, держался вдалеке от всяких положительных догматических верований. Он был чистым, твердо убежденным деистом*. «Я не могу не благодарить Бога и не преклоняться пред Ним при виде Его творений» — часто говорил он».

На этом я оканчиваю, господа, историю возникновения гомеопатии, совершенно новой науки, созданной трудами Ганемана, но еще не вполне признанной до сих пор, по незнанию основ её и непониманию, что такое гомеопатия. В будущих беседах мы поговорим о современном состоянии этой науки.

Примечание: Деист - это последователь деизма, распространенного в XVII - XVIII век философского учения, которое признавало бога только в качестве безличной первопричины мира и отрицало его вмешательство в жизнь природы и людей.

Деи́зм (от лат. deus — бог) — религиозно-философское направление, признающее существование Бога и сотворение Им мира, но отрицающее большинство сверхъестественных и мистических явлений, божественное откровение и религиозный догматизм. Большинство деистов полагают, что Бог после сотворения мира не вмешивается в течение событий; другие деисты считают, что Бог все же влияет на события, но не контролирует их полностью. Внутри деизма существует много течений. Рамки деизма невозможно точно определить, поскольку сама концепция деизма не предполагает жестких канонов. В то же время деизм предполагает, что разум, логика и наблюдение за природой — единственные средства для познания Бога и Его воли. Деизм высоко ценит человеческий разум и свободу. Деизм стремится привести к гармонии науку и идею о существовании Бога, а не противопоставлять науку и Бога.

Читайте также: "Медицинская беседа I"
                           "Медицинская беседа IV"
                           "Медицинская беседа VI" 
 
/ Мнение автора может не совпадать с позицией редакции /