"Мы надеялись, что сможем удержать Умань и у нас были основания для оптимизма. Командование корпуса очень эффективно использовало нашу дивизию.

Порой мы чувствовали себя "пожарной командой", нас перебрасывали с одного участка на другой, затыкать бреши и ликвидировать прорывы механизированных частей противника.

Но по крайней мере, танковую дивизию оставляли в "кулаке", а не растаскивали и не разбивали на танковые батальоны, придавая на поддержку пехотных дивизий.

Пока мы сохраняли целостность, то были в состоянии проводить мощные контратаки и наносить противнику серьезный урон.



Потом всё начало сыпаться. Русские нащупали слабые места в обороне и стали продавливать наши позиции сразу в нескольких местах и командование опять пошло на поводу у пехотных дивизий, которые начали нести серьезные потери.

Дивизию стали разбивать на части, делить на танковые роты и батальоны, чем, как я считаю, приблизили наш разгром.



Наши небельвельферы (немецкий шестиствольный реактивный миномет Nebelwerfer), которые нам выделили в поддержку, поначалу эффективно сдерживали русских, но потом их накрыли тяжелые Советские гаубицы контрбатарейным огнём и всё стало совсем печально.

Наша рота держалась сколько могла, мы закрывали вверенный нам участок, но мы были без артиллерии, а пехота боялась высунуть голову из окопов.

За день, я всего пару раз видел наши самолёты, авиация Люфтваффе действовала сегодня гораздо западнее, нашего участка.

Был явно не наш день.



Бой какое то время продолжался даже ночью.

Я не видел танки своей роты, нам пришлось действовать на удалении друг от друга, слишком большую полоску фронта закрывала такая маленькая горстка танков.



Может быть и хорошо, что я их не видел? Не видел, как они горят...

Сначала из эфира пропал и перестал отзываться Заленбаум, потом на позывной не реагировал экипаж Клоза, к утру я понял, что мы остались одни.



Я начал отходить с позиций, когда невдалеке на меня выкатилась тяжелая Советская самоходка и мне было очевидно, что мне её не пробить в лоб, а выполнить обходной маневр одному нереально.

Мы с моим экипажем выехали к полевому госпиталю одной из наших пехотных частей.



Еле дотянули, как назло, подвел радиатор и мы начали закипать, нужно было срочно устранять неисправность, не хотелось бросать свою машину.

Госпиталь готовился к эвакуации, грузились машины, формировалась колонна, но машин не хватало. Часть грузовиков с раненными уже ушла.

Главной же проблемой было то, что кроме нашего танка, рядом не было никаких частей. Другие где то, ведут ещё безнадежные бои, а возможно и отступили, забыв про этот госпиталь.

Мы сидели смотрели как бегают санитары, смотрели на общую панику и на нас накатывало, паника вообще заразительна.



Из госпиталя ушёл последний грузовой "Опель", но забрали еще не всех. Остался главный хирург доктор Пауль Визинг и ещё несколько раненных.

Мы с экипажем поделили между собой последние сигареты и курили, понимая, что не в силах взять и убежать, бросить доктора и оставшихся.

Люистигер ковырялся с радиатором, но мы понимали, что времени слишком мало.

К обеду появились русские, нас удивило, что они не открыли огонь с ходу. Думаю, что они знали, что здесь нет войск, их разведка и наблюдатели, которых мы даже не видели, им доложили.



К госпиталю подъехали сразу шесть русских танков, с десантом пехоты на броне. Старший офицер подошел и через переводчика побеседовал с доктором Визингом, а потом подошел ко мне и сказал следующее:

"Слушай сюда, танкист, если бы у меня хотя в ближайших 50-ти километрах был тыловой госпиталь и медикаменты, ты был бы уже официально военнопленным и раненые после оказания им помощи, тоже.

Но нет госпиталя и тылы бригады далеко, мне вас некуда девать. У меня приказы, бригада на месте не будет стоять, пленных мне брать не с руки. На крайние меры идти не хочу, мы с раненными не воюем.



У тебя час, максимум полтора, чтобы устранить неисправность своего танка, выгрузить боекомплект, забрать своего врача и нагрузить столько раненных сколько сможешь на броню и ехать в сторону своих войск.

Ехать только вперед и не вздумать даже разворачивать танк или крутить башней. Ехать и ехать прямо. Сделаешь глупость - получишь сразу же в корму снаряд и вини только себя".

Слова русского произвели на меня шок. Я не знал, что сказать, только кивал, я был благодарен и считал, что этот русский настоящий солдат, но мне кажется, что и я также поступил на его месте.



Но я был сейчас к сожалению не на его месте, а на своем. В роте остался всего один танк и русский запретил мне разворачивать башню.

Теперь наша задача была быстро чиниться, грузиться и ехать и ехать только вперед, надеясь, что мы довезем людей и себя и сможем наконец то поспать.

У Люстигера получилось, мотор заревел.

Где то нам вслед смотрело несколько русских орудий и множество глаз.

Я открыл люк башни и вдыхал полной грудью, вытирая пот и слезы, которые катились по лицу и которые я прятал от своего экипажа.

Мы не попали в плен и мы всё ещё живы. Танк, под взглядом русских, уходил за горизонт...."
/ Мнение автора может не совпадать с позицией редакции /